Двоечница (приват)

[Катя]

Ужас какой! Что он с ним делает! Я невольно закрыла глаза руками (и даже забыла, что ими надо прикрывать совсем другое местечко), но крик несчастного Лешикова все равно был отлично слышен… А с ним сливались вопли другого мальчишки, которого драла Валерьянка. Какие они жестокие, взрослые!

Я стояла и сама тихонько ревела, и уже переминалась с ноги на ногу, а попа словно бы зачесалась и покрылась мурашками. Она у меня хорошо с ремнем знакома… и даже с розгами, хотя я об этом предпочитаю не рассказывать. Стоять на месте было очень-очень трудно…

Звуки стихли, и я отняла руки от лица. Ну ни фига себе! Чего это они как родные обнимаются? Лешикова выдрал этот дядька, зад аж малиновый, а теперь еще и лапать! Мне мама про таких рассказывала: педиатр, точно. Или этот… педе… (ну, как мальчишки дразнятся) педофил, во. Кошмар! Бежать от него надо со всех ног, пока не убил.

- А кто это тебе, милая, разрешал положить ремень? Тяжело, что ли стало? Оно-то конечно - двойки получать легче.

- Ник… никто, дя… дяденька… Я… он тяжелый… и противный…

- Ну что ж - укладывайтесь, сударыня.

Кто тут сударыня? Неужели я? Но я не могу! Это же просто жутко! Это нарушение прав ребенка!

- Э…это вы мне? Я… я не могу… я не… нездорова…

И, набравшись смелости, спросить его в лоб, чтобы он сразу отстал:

- Дядь... а вы наверное педиатр? в смысле педефил?

[Николай Сергеевич Савчук]

Дядь... а вы наверное педиатр? в смысле педефил?

Ну вот и что делать? Плакать или смеятся?

- Я пе-да-гог, - отчеканил я всячески стараясь не рассмеяться, - Учитель. А ты, если помнишь - ученица. Причем - плохая ученица, раз оказалась сейчас здесь. Поэтому либо ты сейчас получишь, что заслужила, либо мы подождем, пока не освободится Ангелина Валериановна и не возьмется за розги.

"Чем педофил отличается от педагога? Педофил действительно любит детей...". Я все же сумел сохранить суровое выражение лица и вновь указал девчонке на свои колени.

[Катя]

- За розги не надо! Но я не заслужила… или заслужила, но не так сильно… ну пожалуйста… Может быть ладонью? Или не десять, а…три… ну пять… Я не могу. это очень страшно, я не могу лечь к вам на колени! Ну не могу я-а-а-аааа…

(слезы катятся вовсю)

[Николай Сергеевич Савчук]

Да, с этой девчонкой, похоже, по-хоршему нельзя. Слов не понимает. Капризничает. Сама не замолкает ни на минуту (и это в такой ситуации!). Бедная Ангелина Валериановна! Как ей тяжело, должно быть.

- Так, не реви! А то еще больше получишь. И ложись же в конце концов!

Я взял рыдающую девчонку, поднял ее и просто уложил себе на колени, словно куклу. Весу в ней - не больше чем в пластмассовой Барби. Она пыталась сопротивляться, но быстро поняла, что это бесполезно. Разревелась только еще сильнее, хоть это и казалось мне невозможным. С ума сойти, сколько же в этих хрупких, нежных и похожих на первый полевой цветочек, девчонках запрятано слез и резервов громкости для плача и визга! С детства, сколько себя помню, удивлялся.

Впрочем - это хорошо. Это именно то, что нужно!

То, что я собирался сделать было своего рода педагогическим шедевром. Это называется "мокрая лягушка". Порка-обманка. Устрашающего вида ремень, желательно пошире и не очень длинный, широко заводится для размаха, со свистом рассекает воздух, но перед тем, как он со всей своей мощью обрушится на чью-нибудь беззащитную розовую попу, делается такое ма-а-аленькое скрытое движение кистью... Раздается похожий на выстрел из стартового пистолета звонкий щелчок, в который уходит практически вся энергия замаха, и в результате почти не опасный ремень лишь слегка оглаживает бархатистую поверхность задницы, создавая ощущение, что к ягодице поднесли на секундочку чашку с горячим чаем. Что, конечно, не очень приятно, но с настоящей болью не сравнить. При этом кровь к месту соприкосновения попы с ремнем приливает исправно, давая весьма заметный и яркий след. А если подвергаемый такой порке человек не полный идиот - то и звуковое оформление на уровне. Через полчаса после окончания никаких реальных физических следов и ощущений после прошедшей порки не остается - только стыд.

Поэтому я был рад тому, что Катя находится в таком состоянии. Чуть позже, она поймет, что ее пожалели, и сделает выводы (надеюсь, правильные). Но сейчас она должна реагировать правильно. И это - все, что мне нужно.

[Катя]

- айайайай! не надо! ну пожа-а-алуста! ну зачееееем!

Как жутко, как стыдно, страшно, непонятно... Вот лежу голяком, и он что хочет, может со мной сделать. Может, он меня до смерти забьет? Может, так и оставит голой на всю жизнь? Может... ой, лучше не думать!

(давясь соплями):
- Дядечка, миленький, я хорошая, я буду самая послушная, родненький, не бейте, аааа...

[Николай Сергеевич Савчук]

Ремень громко шлепнул, действительно будто лягушка, скачущая по мокрой поверхности и потрогал ослепительную попку девочки, оставляя на ней красное пятно. Девчонка орала, правда, скорее от страха, чем от боли - мастерство, как говорится, не пропьешь. Впрочем, в таком состоянии начинаешь что-то замечать примерно к пятому-шестому шлепку. Когда меня, восьмилетнего несмышленыша в первый раз так же лупцевал дядька ... Ну, это лирика.

Я продолжал игру. Три, четыре, пять...

[Катя]

Ремень громко шлепнул, действительно будто лягушка, скачущая по мокрой поверхности и потрогал ослепительную попку девочки, оставляя на ней красное пятно.

- Уййй! - а вообще-то не так уж и больно. Урра! Все получилось! Разжалобила я этого противного дядьку! Главное, вовремя глазами похлопать. Если такая порка, то можно и потерпетьт. Стыдно, конечно, до ужаса, но не особо-то и больно. Вот когда Валерианка за тот случай...

- Айййй! - это я не столько от его шлепков, сколько вспомнала Тот Самый Случай. У меня всегда при этом попа почесывается... Ну, вот он и почешет. Зря, что ли, зараплату ему платят?

- Ахххх! - почеши, почеши, дяденька, а мне вовсе не так уж и больно... Ну поорать надо для порядку, конечно...

Даже и слезы как-то высохли. Не, точно говорят, ожидание хуже порки.

[Николай Сергеевич Савчук]

Семь... Восемь... Девять...

Да, девчонка не глупая - визжать визжит, а слезки-то подсохли. В глазищах голубых - хитринка пляшет. Все - жизнь сплошной мед и патока. Да только не зря я перед последним, десятым ударом паузу сделал. Нужно показать хулиганке, что не все так просто и легко достается в этой жизни, намекнуть, так сказать, на будущее.

И я стегнул в полную силу. Один разок только - последний. Ну, не совсем в полную, конечно, а примерно так, как только что Лешикова порол. Чтобы знала! Чтобы почувствовала! Чтобы получше ценила доброе к себе отношение! Ведь ежели и сравнить-то не с чем будет - какой-же эффект?

И когда не ожидавшего такого подвоха девчонка подскочила от боли и с криком уже не "понарошку", а всамделишным, я поднял ее со своего колена, наклонился тихонько к уху и сказал тихо:

- В следующий раз все такие вот будут... А про остальные - не говори никому, не надо.

[Катя]

Семь... Восемь... Девять...

- Айй! Оййй! Уййй!

Какие там еще буквы остались в алфавите? Блин, не порка, а развлечение одно! А Лешикова он выдрал всерьез, точно. Ну и правильно! Так и надо!

И я стегнул в полную силу. Один разок только - последний.

- Ауауауауууу!!!

Чего это он? Проснулся, что ли? больно!

- В следующий раз все такие вот будут... А про остальные - не говори никому, не надо.

Потереть, скорее потереть попку!

- Чего... не говори... больно! Зачем так... не будет следующего... я все исправлю...

Ой, блин, пока я тру, у меня же все открыто! И этот придурок смотрит во все глаза, ну, Лешиков! Что они за моду взяли, разнополых детей вместе наказывать. Глупость какая-то. Скорее, скорее, одеться!

- Можно я оденусь... и пойду?

[Николай Сергеевич Савчук]

Ох! Эту девчонку ничем не исправишь. Сколько раз я ей уже сообщал, что после порки она будет стоять у стеночки, как все, и думать о своем поведении? Тысячу двадцать четыре, не меньше. Нет - снова та же песня: "оденусь и пойду". Ну что ты будешь делать!

- Ты никуда не пойдешь. Ты встанешь вон там у стены, где все (мы таки закончили последними), будешь держать руки вдоль тела и ждать, когда Ангелина Валериановна позволит вам выйти и одется. Ясно? Заодно подумаешь о своем поведении. Молча. И если ты произнесешь еще хоть словечко, - я понизил голос, - То следующий раз начнется немедленно.

[Катя]

- Ты никуда не пойдешь. Ты встанешь вон там у стены, где все (мы таки закончили последними), будешь держать руки вдоль тела и ждать, когда Ангелина Валериановна позволит вам выйти и одется.

- Ой, дяденька, ну зачем такая тягомотина? Ну вы меня отшлепали, и ладно, я больше не буду, я хорошая, чес-слово. ну не на-ада, мне же стыыыд-на...

Молча. И если ты произнесешь еще хоть словечко, - я понизил голос, - То следующий раз начнется немедленно.

- Не-а, не надо следующего, я уже исправилась, и еще лучше даже исправлюсь, только отпусти-ате, пожалуйста...

И глазищами - хлоп-хлоп. Это помогает, проверено.

[Катя]

Кажется, на этот раз не помогло.

Медленными шажками я отодвигаюсь к стеночке, где выстроился ряд красных попок (какие они красные! неужели и у меня такая же?) и встаю рядом с Наташкой… Руки сама не знаю, куда девать. Хочется закрыть лицо, но важнее все-таки там…

Ну что они от нас хотят еще такого?

[Николай Сергеевич Савчук]

Ангелина Валериановна, не торопясь, заполнила журнал наказаний. Затем оглядела орлиным взором понурую шеренгу двоечников. Шеренга всхлипывала на все лады, ерзала, топталась, терла красные попы и кидала на свою учительницу умоляющие взгляды сквозь стоящие в глазах слезы. Ангелина была непреклонна. Отложив в сторону журнал, она снова принялась читать мораль, аппелируя то к лицейским правилам, то к заветам родителей, то к Библии, называя и стыдя поименно каждого из учеников. Кстати выяснилось, что Катя таки была абсолютно права относительно Лешикова, хотя она и сама была отнюдь не столь невинна и непорочна, как казалась.

Речь Ангелины была ужасно нудной и представляла интерес разве что для тех, кому предназначалась. Я решил откланяться - моя помощь, очевидно, более не требовалась.

Уходя, я задержался около Кати, стоящей с краю, и, подмигнув ей, сказал вполголоса:

- До встречи!