Художества (приват)

[Даниил Андреевич]

Даня нахмурился, собираясь возразить, но после всей телеги мальчика понял, что тот не всерьез. Ответил с усмешкой:
- Да уж, лучше быть великим художником, чем гимназистом-двоечником.

Айвазовский... Хороший выбор. Даня кивнул, будто ждал чего-то подобного.

- Удивительно талантливый и обласканный судьбой художник. Пользовался коммерческим успехом, как сейчас бы сказали. Был популярен в самых высших кругах Российской империи и за границей. Прожил долго, успел написать несколько тысяч картин. Был меценатом, коллекционером, благотворителем...

Даня приостановился, что-то вспоминая, продолжил помедленнее:
- Когда преподаватель рассказывал об Айвазовском, меня поразил один факт. Художник жил тогда в Феодосии, пресной воды было мало, а в иной год вообще стояла засуха, только представь, ничего не росло, начинался падеж скота, боюсь, что и людям воды не хватало. Беда... Айвазовский на свои средства подвел воду в город, был у него в имении источник. По его проекту был возведен фонтан, и весь простой люд мог брать воду бесплатно. Удивительно, правда? Всю жизнь Айвазовский писал море и волны, и вот снова вода... Много лет пили в Феодосии из фонтана за здравие мариниста... Какая-то ирония судьбы в этом есть.
Троицкий помнил, как в душной аудитории Академии представлял всю эту жару, засуху, измученных жаждой собак и детей, стариков с пергаментной кожей. Он и сам как будто был среди них. А потом вдруг глоток чистейшей холодной воды... В семнадцать лет очень легко замечать знаки, любопытные совпадения, в красках видеть картины прошлого. На воображение Троицкий никогда не жаловался.

[Дима Соловьев]

Послушать было интересно. Дима споро делал работу, развесив уши.

- Это хорошо, что он такой был, - согласился мальчишка. - У вас там на руке красное - порезались об угол, что ли? Надо сразу залепить тогда, а то кровить начнёт и запачкает, - Дима вытянул шею, пытаясь получше разглядеть тонкую вспухшую красную полоску на запястье Даниила Андреевича.

[Даниил Андреевич]

Даня послушал деловитый совет мальчишки. Как-то по-свойски он это сказал, будто не разделял их ни возраст, ни положение. Троицкий вспомнил заявление Астафьева, что Дима - хороший друг.
- Да нет, это так... - взрослый посмотрел на запястье, поправил браслет, затянул ослабший узел правой рукой и зубами. - Поработал вчера руками. Тоже.

[Дима Соловьев]

До Димы не сразу дошёл смысл услышанного. "Поработал руками. Вчера". А потом до мальчишки добрались воспоминания и будто холодом обдало, снося ветром и морозом их хороший разговор.
- Что, ещё кого-то били и промахнулись? - с досады брякнул Дима, не в силах совладать со своими чувствами. И тут же внутри сжался, уже зная, что художник будет сечь наотмашь, без жалости.
Хотя ляпнул мальчишка именно с досады, потому, что это как же надо сечь, чтобы случайно попасть по своему запястью? Свежие эмоции мешали Соловью думать.

[Даниил Андреевич]

- Промахнулся, - не стал спорить Даниил. С его-то глазомером, отточенным годами. Он мог в чем-то промахнуться, но явно не с этим ударом. Полоска поврежденной кожи пульсировала под слишком сильно затянутым браслетом. Троицкий отложил свои подрамники, посмотрел на гимназиста. С таким разговаривать - как по минному полю ходить.
- Ты мне вот что скажи, Дим. Ты на меня злишься или так... на систему?

[Дима Соловьев]

Диму застали врасплох прямым вопросом. Даниил Андреевич поступил так, как сделал бы сам Дима, - спросил в лоб, пошёл на таран. Не в Диминых правилах было сворачивать в таких ситуациях.

Он помолчал, честно подумал.
- И на вас, и на систему. Система дурацкая, унижение одно.
Ему показалось, что учитель ждёт продолжения. Соловей ответил откровенностью на откровенность, признавшись в собственном страхе, чего не делал почти никогда:
- Я думал, вы меня забьёте. Вы руку совсем не держали и у вас такое лицо было...
Он замешкался с подбором слова, пристально глядя на Даниила Андреевича. Сейчас мальчик не чувствовал ни страха, ни злости. И взгляд нельзя было опускать, будто порвётся что-то важное между ними.

[Даниил Андреевич]

Троицкий был бы очень удивлен, если мальчик был в восторге от системы наказаний. Большее на что можно рассчитывать - терпимость. Кто-то, вероятно, привыкал быстрее, кто-то медленнее...

Но следующие слова его огорчили больше. Взрослый тяжело вздохнул. На такой эффект он точно не рассчитывал, не хотел, чтобы в нем видели садиста.

- Извини, не хотел так пугать тебя. У меня не слишком большой опыт... В таких делах.

Когда-то Даниил слышал, что не стоит признаваться детям, если чего-то не знаешь. Детям лучше, если авторитетные фигуры всегда готовы ответить на вопрос, разбираются в любых темах. Но Дима уже не был маленьким ребенком, да и Даниил в авторитеты не набивался.

[Дима Соловьев]

Дима резко отвел взгляд, почти физически ощущая, как с треском рвется нить.
- Я вас не боюсь и тогда не боялся, - раздраженно ответил он, не в силах признать очевидное. - Просто подумал, что...что...ну, если вдруг вы не остановитесь, то это же...

Дима забуксовал. Слов не хватало. А тут еще откуда-то вынырнула совесть и начала укоризненно смотреть на него: человек признается, что не привык, извиняется, а Соловей на него как дракон огнедышащий. Еще и на учителя.
Мальчишка выдохнул, потупился. Потом негромко спросил, скользя пальцем по подрамнику:
- Вам такое тяжело?
Произнес и понял, что сейчас хоть сквозь землю проваливайся. Потому, что нельзя такое спрашивать. И не надо. И незачем. Но почему-то он ждал ответа, хотя не поднимал глаза.

[Даниил Андреевич]

Первую ремарку Даниил оставил без ответа. Дима мог хорохориться сколько угодно. Мальчишка не договорил, и Троицкий не понял, что тот имел в виду: "это же" - что? Не по правилам? Подсудное дело? В любом случае, гимназисту было несладко тогда: сильная боль, страх... Ему не повезло быть подопытным кроликом у нового учителя, хотя сам Троицкий, конечно, не рассматривал мальчика таким образом.

Что-то происходило с Димой. Даниил подумал, если тот хочет выговориться - пусть. Но мальчик задал вопрос.
- Ну конечно, - отозвался Троицкий, как о чем-то само собой разумеющимся. Он полагал, что и для самых опытных сотрудников здесь наказание гимназистов отнюдь не любимая часть работы. Впрочем, может быть, они уже давно набили руку, и наказания стали не только традицией, но и рутиной.

[Дима Соловьев]

- Вам не нравится, нам не нравится, никому не нравится - и все равно все это делают.

Дима вздохнул. Ему стало грустно.
- Здесь невозможно дружить со взрослыми. Какая же это дружба, если в любой момент он может... Ну, не так просто конечно, а за косяк. Но всё равно. Сразу как будто надзиратель. У нас на каратэ тренер был. Хороший такой, классный. С ним всегда поговорить можно было. Если мы бесились, он наказывал, конечно, но необидно, мы просто бегали по залу или отжимались. Потом с ног падаешь, но сам же виноват. А тут не так совсем.

Дима не знал, почему это рассказывает. Даниил Андреевич был для него странным преподавателем. Молодой, весь в искусстве. И с другой стороны, пусть и от неумения, - жёсткий, безжалостный. А теперь он так искренне расстраивается. Казалось бы, все понятно, но Диму не отпускало чувство противоречивости происходящего. Мальчику почему-то надо было понять этого преподавателя, но каждый раз он говорил не те слова, не мог выразить то, что думал.

[Даниил Андреевич]

Троицкому удивительно было бы, если кто-то из его друзей заставил его отжиматься. Да и не получилось бы, будь он против... Дело было не в дружбе, просто Дима внутренне разрешал этому тренеру командовать, признавал его старшинство, главенство на территории зала.
В гимназии, возможно, пока такого не получалось. Может, и совсем не получится, и Дима будет все время обижаться, считать взрослых недругами... Даниил не мог на это повлиять.

- Ну... Я тебя не буду заставлять бегать и отжиматься. Но если захочешь поговорить - приходи.

[Дима Соловьев]

- Да не в этом же дело, что заставляют. Понятно, что если виноват, то учителю или тренеру надо что-то делать. Просто это "что-то" разное. Отжиматься не обидно, если на самом деле виноват.

Дима остановился. Он не мог донести мысль, педагог его не понимал. В какие слова облечь мысль? Как объяснить, что упражнения не вызывали боль и страх? Неужели Даниил Андреевич не понимает? Смутная догадка забрезжила в мозгу мальчишки.

- У вас, наверное, не было такого, да? На каратэ вы не ходили, а на рисовании не наказывали. И так, как здесь, тоже не было, да? Постойте, подождите... Здесь есть бумага?

Вопрос был риторическим для кабинета рисования. Дима сорвался к стеллажу, ухватил листочек из стопки чистой бумаги, вытащил карандаш из карандашницы на столе. Сидя боком, в пол-оборота, скособочившись, он весь ушёл в рисование.

Надо было запечатлеть то, что он сейчас увидел перед мысленным взором. Тот самый момент, когда во время порки он обернулся и увидел непреклонное лицо учителя и воздетую розгу. Теперь он чётко понял, почему его это испугало, и Дима переносил мысль, чувство на бумагу. Может быть, так его поймут, раз словами не получается.

[Даниил Андреевич]

На отжимания по приказу тренера мальчик был согласен, а на порку нет. Пока это не очень расходилось с мыслями Даниила. Проблема в том, что не всегда человек волен выбирать обстоятельства, особенно, если он еще не взрослый.

- Меня отец наказывал, - сказал Даниил к собственному удивлению. Вроде не хотел говорить, собирался слушать умозаключения мальчишки. Может, решил не поддерживать рафинированный образ, который, кажется, Дима уже составил себе, с художкой, с красками. Этакий мальчик со скрипочкой, только вместо скрипки альбомчик. Но жизнь была другой...

Он подошел к гимназисту и стал смотреть на возникающий рисунок.

[Дима Соловьев]

Дима с головой ушёл в работу. Когда от исправлений рисунок превратился в серое облако, он порывисто перевернул листок и быстро начал накидывать с самого начала.

В этот раз вышло лучше. Лицо обернувшегося мальчишки с увеличившимися глазами. Вытянутые вперёд руки были скованы, на оковах надпись "Устав". А за мальчишкой, нарисованным до середины спины, стоял мужчина. Правая рука была воздета вверх и сжимала меч. Лицо у мужчины было как из камня: брови сдвинуты к переносице, губы плотно сжаты. Казалось, что ещё секунда, и меч опустится, разрубая надвое...

Дима вынырнул, звуки окружающеего мира вернулись. Он протянул рисунок Даниилу Андреевич. И вспомнил, что его что-то удивило. Запоздало Дима спросил с удивлением:
- Отец?

[Даниил Андреевич]

У гимназиста Соловьева явно не было боязни чистого листа. Много раз Троицкий видел, как дети и взрослые не решаются порушить белое пространство, как неуверенно рисуют где-нибудь сбоку, по три раза стирая ластиком тонкие линии.
Даня взял рисунок. Задержал взгляд на мальчике, порассматривал мужчину. Устав сковывал руки... Троицкий прикинул, что этого мечника на картинке тоже можно связать и уставом, и правилами, обвесить веригами - деньги, авторитет, взрослые обязанности, взрослая жизнь.
- Ну да, отец, - задумчиво сказал Даниил, все еще глядя на рисунок. - Строить любил...
Взрослый перевел взгляд на мальчика:
- Скажи, какой ты видишь выход.

На взгляд Троицкого, мальчишке следовало действовать умнее, не вляпываться в неприятности, и тогда вот таких сцен он избежит. Ситуацию с "головой" явно можно было разрулить иначе. Но что думает сам Дима? Наверняка ему много раз говорили "вести себя хорошо", только это не работало...