Часов в изоляторе не было, не было их и у Вани на руке. Поэтому, когда он проснулся, в темноте и тишине, то с некоторой толикой справедливости можно было сказать: он проснулся вне времени.
Высеченные ягодицы напоминали о себе саднящей болью, не той, с которой невозможно ужиться, но той, о которой невозможно забыть.
Подходящий фон для определенных размышлений. А думал Ваня, конечно же, о том, как его несправедливо обидели.
Вся глубина позора дошла до него только сейчас. Его не просто высекли публично. Его, на глазах всего лицея, объявили главным лицейским хулиганом…
наравне с Ильей.
Но обиженная душа не обращала внимания на такие тонкости. В голове снова и снова всплывало содержание того самого злосчастного факса. Если бы в нем было написано: «с учетом состояния здоровья Сорокина и Селянинова…». Ну да, он немного позлился бы на Фимку, конечно, про себя. А может, наоборот, выставил грудь колесом: вот какой я здоровый, хоть поленом бей на главной площади.
Но… вместо этого директор намеренно подчеркнул, что Ваня – виновней всех.
«Шпелер и Горелин ранее допускали грубейшие нарушения дисциплины, а также противопожарной безопасности»
Виновней, даже, Ильи, потому что у кого, как не у Вани был целый комплекс оправдывающих обстоятельств. Во-первых, он не уродовал класс. Илья и Фимка намеренно взяли масляную краску, а он намеренно фломастер, которым и нарисовал карикатуру на стене. Перед этим, днем, проверил – стирается на раз. Да такую диверсию можно было бы и днем совершить, в безлюдное время. Да за это… Да за это он и легкого ремешка бы не получил.
Во-вторых он же признался. Даже в нормальном суде, это то ли «явка с повинной», то ли «чистосердечное раскаяние».
которое я «проявил» на сцене.
Отмахнув эту мысль, Ваня продолжил теребить свою боль. Ведь он же признался, ведь Аркадий слышал его признание.
Аркадий. АРКАДИЙ!
Только в эту секунду Ваня понял, кто стал для него символом и боли, и унижения. Не девчонки, так сглупившие с заморозкой. Не Галина Николаевна – в конце концов, она завуч, она должна быть настолько строгой, насколько строгая. Не Савчук – ведь не сам же он вызвался, ему дали такую «общественную нагрузку», да он еще и благородство в конце проявил…
в ответ на мое хамство.
Ладно. И, даже не Директор. Ваня видел его пару раз, издали, поэтому не мог обижаться на незнакомого человека. Но Аркадий Викторович…
И тут две страшные мысли-догадки прорезали его сознание. Ведь он признался не завучу, не Савчуку, не Тамаре Дмитриевне, а именно Аркадию. А тот… выходит, тот промолчал об этом на педсовете, когда выносился приговор. А когда добрая Тамара Дмитриевна и добрая Алла Александровна связались с Директором, добившись смягчения приговора для своих учеников, для своих любимых учеников…
Ты еще скажи «любимчиков». Совесть есть? Хотел бы оказаться сейчас в шкуре Фимки?
То Аркадий опять промолчал. Допустил, чтобы его ученика объявили самым виноватым. А случилось так потому..
Вторая догадка была еще страшней. Потому что Аркадий Викторович ему… мстил. А как еще объяснить такое поведение? Мстил – за то, что сорванный «средневековый» семинар оказался последним, и больше семинаров не было. Недаром, в факсе было упомянуто про «противопожарную безопасность».
Обозленный мозг выдал четкую фантазию. Вот Директор звонит Аркадию. «Аркадий Викторович, классные руководители предложили мне отправить Сорокина и Селянинова вместо сцены, в рыдальню. Как вы думаете, может туда же и Горелина? Парень, вроде бы не такой и хулиган».
в эту секунду Ваня ощущал себя самым послушным и дисциплинированным учеником лицея.
«А вы помните, как он чуть не сжег весь лицей? Воля ваша, но мое мнение – он должен получить по полной программе. Есть за что!».
Да, скорее всего, так и есть. Мозг проверяя прошлое: может хотя бы раз Аркадий Викторович сказал – Ваня, я больше знать тебя не хочу! Нет, вроде бы этого не было. Хотя, какое-то отчуждение возникло. Видимо, Аркадий Викторович не сразу почувствовал боль от сорванного семинара. И перестал замечать Ваню. Если ты не создаешь проблемы, тебя не замечают.
Ваня не заметил, как по его лицу покатились слезы, крупные и горячие. Вместо катастрофы, его сознание жгли картинки несостоявшегося спасения.
Если бы Аркадий был таким, как тогда, после семинара. Тогда, увидев факс, он обязательно встал бы и сказал: коллеги, извините, но теперь мы должны провести срочное заседание педсовета. У меня есть основания полагать, что и мой ученик Горелин не должен быть подвергнут такому же наказанию. Я немедленно свяжусь с директором…
Потому что, Аркадий Викторович знал, что Ваня пользовался только фломастером, а не краской. Потому, что Аркадий знал, что Ваня сознался. Но.. не встал.
почему Аркадий Викторович обязан глубоко задумываться: чем отличается фломастер от масляной краски?
Но слезы жгли Ваню, и он уже не замечал, что старается переложить на учителя все, даже и свое поведение на сцене, даже и его идею «приготовить героя»…
По конец своей фантазии, Ваня уже представил, как и его избавляют от позора. А он чуть ли не вцепляется в скамейку на сцене (еще лучше, в Шпелера) и кричит: порите нас двоих здесь, или ведите в рыдальню обоих. Потому что, он тоже не так и виноват. Ваня лил слезы, жалея Илью. Но себя он жалел еще больше. Даже накрылся одеялом (оказывается, рыдания сдерживать не проще, чем крик при порке). Сквозь всхлипы доносилось одно слово: ПРЕДАТЕЛЬСТВО». 
Такой несправедливости он не ожидал. Ведь когда он подсунул листок со своим «художественным признанием» под дверь учительской, он и понятия не имел, о том, что Аркадий Викторович знал имена. Ведь А.В. же не огласил официально о том, что следствия завершено. Вот в этом случае признаться было бы всего лишь вынужденным благоразумием. 
Конечно, нас с Ильей наказали за дело, а остальных избавили от позора тоже за дело. 
, Иван Горелин